Тени
Дело обстояло так: иногда я просыпался среди ночи в холодном поту, со стучащими от ужаса зубами, не понимая, что случилось. Или так: я спал, и видел сон. Во сне я лежал в той же спальне, потом вставал, повинуясь нечёткому порыву, и подкрадывался к окну. Свет фонаря за окном отражался от зеркала в углу комнаты и падал мне на лицо. Я прижимался лбом к стеклу и смотрел вниз с высоты четвёртого этажа. И неизменно, всегда, видел у подъезда дома чёрную машину, старомодный седан, освещающий фарами улицу, объятую плотным туманом. Как раз в тот момент, когда я смотрел на неё, машина мигала фарами, и я с ужасом понимал, что она зовёт меня к себе, вниз. И тут наступало пробуждение - внезапное и болезненное, сопровождающееся покалыванием в сердце.
Если вы спросите меня, когда это началось, я скажу: давно. Может, год назад, может, два. Каждый месяц - или паническое пробуждение, или пугающий сон. Всё совпадало до мельчайших деталей, вплоть до тумана, который клубился по асфальту. И даже оттенок фар седана - чарующий зеленоватый отсвет - из раза в раз оставался неизменным. Я пугался, действительно пугался, но утром успокаивал себя: это вздор, просто ночные страхи без телесного обличья. Так оно и было... до поры. Затем я купил плакат Цоя.
Я любил Цоя. Любил по-настоящему. Хоть он и умер через два года после моего рождения, я считал его своим кумиром, слушал его песни чуть ли не каждый день. И решил обзавестись собственным плакатом. Хороший такой плакат - Виктор во весь рост, в чёрной куртке, хмуро смотрит на объектив. Вешая его на стену спальни, я чувствовал себя счастливым. Как и всё хорошее, счастье длилось недолго. Всего лишь до первой ночи.
Я проснулся где-то в два часа, весь мокрый, спина прилипла к простыне и горела огнём. Глаза слезились. Стояла глубокая ночь, луны не было, и если бы не фонарь на улице, я видел бы только абсолютную тьму. Свет фонаря, как всегда, отражался от зеркала, подрагивающего в темноте, как мираж, и блеклый зайчик от отражения падал на стену. На этом участке раньше были обои с цветочками. Но на эту ночь я собственными руками повесил туда плакат с изображением Виктора. И он смотрел прямо на меня, буравя пронзительным взглядом под космами чёрных густых волос. Ночной свет придавал лицу мертвенную синюшность, как утопленник. Губы, плотно сжатые, казалось, вот-вот растянутся в злой усмешке. Цой смотрел на меня, я - на него, и до какого-то момента это искажение действительности меня даже забавляло. Потом глаза великого певца, отпечатанные на высококачественной бумаге, ожили и приковали меня к подушке синим огнём. Я мельком заметил, как они вспыхнули и погасли - яркие звёздочки во мраке спальни, и всё выражение лица Цоя в этот миг преобразилось, перестало быть простой картиной. Не стало живее, нет. Совсем наоборот - я увидел, что на стене моей комнаты приютился мертвец. Я различил на синей коже тени нарывов и язв, и чёрная линия губ была таковой не из-за освещения, а из-за того, что оно вправду сгнило до черноты. Жёсткие чёрные волосы стали париком, ради шутки напяленным на абсолютно лысую приплюснутую голову. Я знал, что это существо срезало волосы для парика у жертв в тёмной подворотне. Может, оно намеревалось сейчас срезать волосы у меня вместе со скальпом, чтобы сменить старый трофей. Цой не был Цоем, и я не был мной, потому что страшный крик, исходящий животным ужасом, который я испустил, не мог вырваться из моего горла. Иначе бы горло порвалось от внезапного напряжения. Словно крик проткнул раздувшийся пузырь кошмара, синие глаза на стене тут же померкли, и плакат опять превратился в кусок бумаги с рисунком. Прибежали родители, с растрепанными волосами, в ночных рубашках. Я не мог им ничего объяснить. Не мог говорить ничего членораздельного целый час. Утром я попросил отца сорвать плакат со стены и выбросить в мусор.
Целый месяц (а если быть точным, то в течение двадцати семи дней) ничего не происходило, и я начал успокаиваться, уверяя себя, что это был нервный срыв из-за того, что я переутомился, перестарался с учёбой. Родители поддерживали меня в этом мнении, и я тихо отходил от кошмара, который пережил в ту ночь. Разве только спал с включённым светом, но надеялся, что со временем наберусь храбрости, чтобы оставить эту привычку. Очередной удар, давший понять, что мне так легко не отделаться, ждал меня вечером декабря, за две недели до новогодних торжеств.
Я привёл к себе девушку. Родителей редко не бывало дома, и я не собирался упускать шанс. К тому же я боялся остаться один. Девушку звали Мила, она была довольно красива, и вообще я общался с ней довольно давно, но не в этом суть. Мы немного посидели, посмотрели фильм, послушали музычку, потом приступили к тому, ради чего, собственно, всё и затевалось. Она попросила не выключать свет. Я, понятное дело, не стал возражать. Мы легли на широкий диван в зале, где уже расположилась новогодняя ёлка. У изголовья дивана горел торшер, отбрасывающий оранжевые блики, делая обстановку романтичнее. Всё шло, как полагается, но настал момент, когда я заметил кое-что неладное. А именно - тень, которую отбрасывала ёлка на свете торшера. Ей полагалось тихо-смирно лежать на полу треугольным клином, сужающимся в верхней части. Но уж никак не поворачиваться вокруг оси по направлению к дивану - медленно, но неотвратимо. Увидев это, я уже не сводил взгляда. Продолжал своё дело, как-никак момент ответственный, но по мере того, как тень удлинялась и меняла формы, подбираясь к дивану, мне становилось всё труднее не заорать благим матом. Тень отъедала сантиметр за сантиметром, как хищный зверь, распухала и преображалась. Подрагивающий свет торшера стал невыносимо ярким, словно солнце в жаркий день. Я хотел зажмурить глаза и ни о чём не думать, но, конечно же, продолжал смотреть, изо всех сил стараясь ничем не выдать девушке свои откровения. Тень ёлки теперь была направлена прямо на меня вопреки всем законам оптики, и её уже нельзя было назвать в полном смысле тенью дерева. Нет, это не была ёлка, а скорее... я бы сказал... тень человека, или чего-то, очень похожего на человека. Потому что у людей не могли быть такие тонкие, искривленные руки, одна из которых доходила до колен, а другая едва дотягивала до пояса. Приплюснутое туловище представляло собой нечто бочкообразное, толстое, со складками жира, а голова шла пупырышками, как ком пластилина в руке неумелого ребёнка. Тень росла, она приближалась. Левая рука поднималась то ли в приветствии, то ли в размахе для удара. Лампа в абажуре издавала едва слышное гудение, становясь всё ярче, наливаясь цветом крови. Я, наверное, всё-таки закричал бы, но тут Мила спросила, почему так светло, и лампа взорвалась, рассыпавшись мелкими осколками, погрузив залу в благословенную темноту. Мы оба вскрикнули и вскочили. Наверное, я кричал громче. Секундой позже на нас напал истерический смех. Мы вдвоём катались по дивану и смеялись, смеялись, смеялись, никак не могли остановиться, и я заглатывал солёные слёзы, стекающие со щёк. Позже этим вечером мы успешно предприняли вторую попытку, уже при ярком свете люстры.
Прошёл Новый год - как всегда, в праздничной суматохе. Год сменился; сменился и я, став угрюмым, раздражительным и замкнувшись внутрь себя. Друзья недоумевали, что со мной приключилось, а я не мог без ненависти смотреть на их жизнерадостные лица. Я видел их улыбки и задавал себе вопрос: а могли бы они так беззаботно лыбиться, если бы видели то, что видел я? Если бы по ночам к ним приходили видения, слишком настоящие, чтобы быть сном, слишком безумные, чтобы быть реальностью? Я ненавидел их за то, что у них всё хорошо, и уходил в долгие запои, чтобы забыть. Но даже в пьяном угаре я вздрагивал и кричал, когда вдруг выключали свет. Свет, кричал я, свет дайте, мать вашу!.. В такие моменты я был способен разорвать глотку любому, кто посмеет мне возразить.
Но всё-таки у меня ещё была надежда. Надежда, всё вернётся в круги своя. Хоть кое-как, но вернётся. Вечер полнолуния в конце января перечеркнул всё.
Луна в тот вечер вышла кроваво-красная. Огромная, с багряным оттенком, она навевала жуть, а медные облака, столпившиеся вокруг неё, делали светило похожим на глаз демона, обрамлённый тяжёлыми веками. Я пошёл в кино с друзьями на какой-то боевик, и после сеанса мы разошлись по домам. Уже тогда я понял, что совершил ошибку: никто не составил мне компанию по пути домой, всем нужно было в другие районы города. Один взгляд на красную луну и небо, тёмное, как дёготь, вгонял меня в дрожь. Но делать было нечего, такси не ходили, и я зашагал по снежным тротуарам, нервно насвистывая под носом какую-то песню. Обходил за пять шагов фонарные столбы - боялся, что их тени вдруг сомкнутся вокруг моей ноги, повалят на асфальт, и потащат к себе, в тёмное место, куда не ступала человеческая нога, где живут все наши кошмары, дневные и ночные. С этими мыслями я дошёл до подземного перехода. Над входом в подземелье со скрипом покачивалась красная лампа, и тени вокруг колыхались в такт - вперёд-назад, вперёд-назад. Я в нерешительности застыл у спуска, но приближающиеся снизу шаги придали мне уверенности. Я не один, подумал я и начал спускаться.
Навстречу мне шёл бомж - старик в рваной телогрейке и в шапке-ушанке, слишком тонкой для этого времени года. Но я был ему рад. Разминувшись в темном проходе, я почти бегом кинулся к выходу. Когда я сделал три шага, за спиной раздался крик. Хриплый, пронзительный, почти поросячий - он умер в зародыше, едва вырвавшись из глотки. Я сам не почувствовал, как обернулся на месте. Красный свет по-прежнему заливал проём, и раздражающий скрип лампы продолжался. Старика я не увидел - точнее, увидел не целиком. Его ноги висели в воздухе, а верхняя половина тела скрывалась за границей проёма, словно его неведомой силой вытянуло вверх на воздух и там держало. Ноги содрогались в конвульсиях; вместо крика сверху доносились уже другие звуки, похожие на жаркий шёпот влюблённых парочек. Ш-ша, ш-ша - более омерзительного я не слышал в жизни; словно на огромной скорости пропускают через сопло шариковой ручки человеческие внутренности. Не знаю, кричал я или нет, но прежде чем ноги бедняги перестали судорожно дёргаться и застыли навечно, явно прошло несколько секунд. Потом сверху на бетон что-то упало, и раздался металлический звон. Опустив глаза, я увидел большой железный молот с красной рукояткой, на которой были три белые буквы. Их я не забуду и на смертном одре: ФЛМ. На молоте не было крови, он был чист. Но это не помешало мне сначала попятиться назад, чувствуя, как глаза вылезают из орбит и повисают на ниточке нервов, а потом развернуться и побежать на подкашивающихся ногах вон из проклятого места, вон от неласкового приюта красного фонаря. В эту ночь я не спал - считал количество зубов у себя во рту. Получалось то тридцать два, то тридцать три. А один раз и вовсе сорок семь...
Я мог бы опять убедить себя, что мне привиделось. Но вот проблема - бомж оказался давним завсегдатаем этих мест, и его исчезновение не прошло незамеченным. Конечно, громкого дела или даже заметки в газете не было в помине, но сам слух до меня дошёл. Старик исчез, словно его и не бывало - ни тела, ни следов, ничего. Знаете, я думаю, их и не будет.
Это был предел. С тех пор я провожу время исключительно у себя в квартире, отказываюсь куда-либо выходить. У меня круглосуточно горит свет, а перед сном я обязательно принимаю сильное снотворное, чтобы не видеть сны. Когда не сплю, я в основном думаю о своём положении - благо, теперь в университет ходить не нужно, и времени предостаточно. Я думаю о мирах, которые невидимы нам, но грозны и могущественны... и если их обитатели ещё не раздавили кончиком пальца наш маленький мирок, то только потому, что им этого не хочется. Я думаю, мне сильно не повезло, раз я оказался им в чём-то нужен. Не хочу думать, в чём именно, но полагаю, что всё, произошедшее со мною до сих пор - всего лишь интерлюдия, подготовка. Они запугивают меня, чтобы я не оказал сопротивления, когда однажды ночью - уже не во сне, а наяву - чёрный седан тихо подъедет за мной в пустоте туманной улицы и гостеприимно распахнёт заднюю дверцу. И я, умудрённый горьким опытом, молча спущусь вниз, напоследок поцеловав спящих крепким сном родителей, и сяду в машину, готовясь к неизбежному и страшному будущему. Чёрный седан унесётся прочь от улицы, от города, от того мира, в котором я родился и который, в принципе, не так плох, как о нём говорят. Ведь есть другие - тёмные и искажённые - миры, куда меня зазвали с явно недобрыми намерениями, где живут существа с кривыми руками до колен и синими глазами, горящими в ночи.
Вот там будет действительно хреново.
Изменено: Георгий Старков, 15 Октябрь 2006 - 14:46
