Миры и междумирья

Между мирами.


По световым пустошам

…Он всегда верил, что есть радуга совершеннее, чем в том мире, откуда он пришел. И он обрел ее сразу же, ступив за пределы того мира.
Юноша лет девятнадцати неспешно брел по тропинке, в которой переплелись странные энергии семи цветов, а вокруг была пронизанная звездами чернота, и все видимые звезды казались одинаково далекими. Он думал о том, что нашел свою идеальную радугу, и она была у него прямо под ногами, но его лицо оставалось грустным, даже угрюмым. Он старался не думать о том, что не этого он искал, но он так и не научился обманывать свои чувства, и улыбка не могла пробить окаменелость на его лице. Тропинка под ногами светилась, но ее мистический свет не давал никаких чувств. Юноша сравнивал ее свечение с тем, что дает лампа дневного света – понимая название разумом, он всегда чувствовал в нем лесть. Все человеческие изобретения повязаны красной ленточкой лести.
Парень не помнил, сколько длился его монотонный поход. Время всегда привязано к каким-либо ориентирам. В этом месте казалось, что оно может существовать лишь в условиях земной гравитации. А еще казалось, что он мог уже постареть, пока идет – пожалуй, это ощущение было правдой. Юноша всегда очень тонко чувствовал и никогда не ошибался в чувствах, пока не вмешивались посторонние. Но все посторонние остались за дверью, а дверь – далеко за пределами человеческой жизни. Оглядываясь назад, он видел то же, что и впереди – полоску световой тропинки, сужающуюся в ленточку, а затем превращающуюся для человеческого зрения в белую ниточку, уходящую куда-то вверх, к одной из звезд, как казалось отсюда. С той лишь разницей, что впереди дорожка уходила вниз.
Но, да: в самом начале, как и в любом путешествии, была дверь. Его путешествие не было цикличным: дверь открывала выход из места, переставшего быть его домом. Мир с шестицветной радугой казался ему тем более несовершенным, чем дольше он жил в нем. Повернув ручку той странной двери, он узнал, что голубой, синий и фиолетовый не спешат слиться в черный, и что черному не место в самом явлении радуги. И, несмотря на всю длину пути, юноша ни разу не пожалел о том, что однажды он его начал.
Тропинка извивалась, петляла, спускалась – когда круто, когда не очень, сужалась до узеньких пещерных лабиринтов или уводила спиралью вниз на манер горных дорог. Воображение подсказывало парню леса, поля, далекие от городов дороги, холмы, горы, узкие пещерные лазы… Образы шокировали ясностью, которую простое воображение обеспечить не может. Иногда под ногами вздымалась искрящаяся световая пыль, иногда откуда-то сверху капала несуществующая влага. Все это не надоедало и не могло надоесть – гарантия истинной красоты и (но в это условие не хотелось верить) налет непривычной вечности. И, несмотря даже на это, грусть с самого первого его шага по этой тропинке не покидала его лица.
Иногда он ел по привычке и спал, чтобы видеть сны. Осколки снов, - желаемого или действительного итога путешествия – быстро покидали его сознание, но оставалась уверенность и рос интерес к тому, что ждет его в конце тропы. Когда он впервые, - обессиленный, как казалось ему с непривычки, - упал на тропинку, он обнаружил, что ее свет не обжигает – даже яростно-красный и солнечно-желтый. Едва ли была возможность вспомнить содержание того первого внеземного сна, как, в общем-то, и всех остальных, но это и не было необходимым: послевкусие каждого сна наполняло героя осмысленностью его пути, чего он никогда не чувствовал на Земле. А свет оказался не только материальным, но и вполне пригодным для пищи и даже не лишенным вкуса. Светящиеся цвета также имели и свои звуки: орган, рояль, тонко звучащая губная гармошка, ритмичные постукивания кастаньетов, скрипка, гитара, виолончель, которые были слышны тогда, когда их хотелось слышать. Одновременно это были и бурление лавы, потрескивание огня, шелест пшеничных полей и лесной зелени, журчание воды, шепот ночного моря и заполоняющая тишина ночи, и еще тысячи различных звуков и их всевозможных комбинаций, которые только можно было и хотелось представить. Также это были и прекрасные запахи, которые нет смысла описывать, осознавая невыразительность слов. Это место - чудесное междумирье, удивительно соответствующее представлениям о нем. Тропинка, спускающаяся в рай откуда-то свысока.
Почувствовав перемены, задумавшийся герой остановился. К воображаемым пейзажам теперь добавились розовые кусты, казавшиеся вполне реальными. Цветы вырастали из ниоткуда, можно даже было разглядеть их корни, уходящие вниз от обрамляемой ими световой тропинки и даже не касавшиеся ее. Эти розы не нуждались в питании. Еще до прикосновения к лепесткам герой был уверен в том, в чем окончательно убедился после: розы были искусственными. Искусственные розы обрамляли тропинку на всем ее обозримом продолжении. «Неплохой повод для серьезных размышлений о конце этого пути», подумал герой.
Он продолжал идти через обрамляющие тропинку кусты роз, провожающих его неживыми взглядами, созданные кем-то когда-то с задумкой выражать торжество. Этот человек уже много прошел – ушедший садовник, наверное, хотел уверить его, что он не топчется на месте. Одинокий странник задумался о том, что прошлый пришелец оставил что-то красивое после себя, обозначил свое существование вечными в условиях этого междумирья символами. Возможно, это значило и что-то большее на языке странствующих садовников, но странствующий герой не знал этого шифра. Но шифр также мог означать и что-то совсем противоположное мыслям непосвященного. Все дело в авторе – странник он, или…
Неспешный ход невеселых мыслей оборвала упавшая сверху на голову капля вполне материальной влаги. Холод этой разрушившейся от падения капли будто тонкими металлическими паутинками, пробивавшими себе путь сквозь хрупкое органическое тело (которое лишь казалось носителю таковым, храня в ядрышках полусуществующих клеток память о своей органике, оберегая, как ребенка, сознание от того, что знать пока не нужно) к теплящемуся живому сердцу, желая, очевидно, отогреться от ледяного налета вечности. Странная мысль: «Если бы меня вдруг спросили, что это за металл, мои губы выдохнули бы в ответ: «долго смотревшее на полную луну серебро». Тут же – вторая капля, третья. Они, впечатываясь в тропинку, поднимали маленькие светопылевые вихри, под которыми через мгновение и оказывались погребены, не оставляя признаков своего существования. Некоторые падали на розы и жадно впитывались ими, но розы, застывшие в своем идеале, не вырастали от этой влаги. Серебристый дождь перерастал в серебряный ливень, под холодом которого в полной мере ощущаешь свою бездомность. И никаких облаков – будто бы это плачут сами звезды.
Так хотелось укрыться – но негде. Так хотелось согреться – но приходило осознание, что даже радужная тропинка остывает под усиливающимся напором. Дождь падал с божественных высот, разбиваясь на мелкие до невидимости осколки – и лишь розам было хорошо. Им было отвратительно хорошо, хорошо до срывания масок. Должно быть, они преждевременно забылись в этой эйфории, предвидя скорую гибель их единственного за нынешнюю вечность созерцателя. Хотелось сорвать и сжечь этих лживых жестких красавиц…
Огонь с жадностью пожирал искусственные листья и лепестки, потрескивая от удовольствия и не оставляя даже дыма, но щедро награждая теплом своего кормильца. Разноцветные языки подхватывали на лету капли и разбирали на яркие искры – красные, оранжевые, желтые, зеленые, голубые, синие и фиолетовые, отправляя затем в пылающее белое чрево. Семиязычное пламя было великолепным.
Я зажег от костра сигарету, так необходимую в свете моего чудесного спасения от чуть было не поглотившей меня гибели. Кончик сигареты засветился медленным голубым огоньком, съедавшим даже пепел, особенно его смакуя. Я чувствовал, как этот свет тонкими теплыми паутинками пронзает мое естество (употребить «тело» здесь было бы неуместно), высушивая от проникшей ранее холодной влаги. Сигарета курилась долго, и к ее окончанию я полностью высох, а огонь уже выжег дождь до самых небес – согрел, успокоил, убил. Я почему-то надеялся, что без дождя эти глупые гордые розы уничижено завянут, проявив тем самым хоть чуточку настоящести, на которую они, быть может, когда-то были способны. Наверное, это было в те далекие времена, когда они еще не могли обходиться без ухода создателя. Но я не стал тушить костер – на случай, если мои жестокие надежды так и не сбудутся, им останется вариант с быстрой и почти безболезненной смертью.
Я шел дальше, кусты редели и отступали от тропинки, стараясь делать это незаметно – но я следил за ними, и они стеснялись и пугались моего взгляда. Но я не прощу их, потому что я узнал их: они опутывали мою прошлую жизнь. Я не прощу их – я просто забуду, - это все, что я могу для них сделать.
…Тропинка все также одиноко, как и прежде, тянулась в необозримую даль. Я мог любоваться на отражение ее и себя в разлившемся внизу озере. Можно было зачерпнуть из него воды, но оно только-только начинало разбивать оковы льда над собой, и вода, вероятно, была еще холодной. Меня посетила мысль, что я давно уже не видел своего отражения, и кто знает, когда такая возможность еще представится мне. Поэтому решил сделать привал.
Я зачерпнул немного желтого света в ладошку и окрасил им глаза и волосы так, как всегда себя ощущал. Мне впервые за все время - и проведенное вне времени, здесь, и то, что когда-то прошло на далекой отсюда планете, более вещественное – так нравилось то, что я видел.



P.S. Рассказ окончен, но герой жив и никуда не делся; разве что, ушел дальше по световой тропинке в поисках двери. Рассказ, с его пейзажами и концовкой, задумывался таким изначально, без оглядки на разговоры и происшествия, которые влились дополнениями позже. Посвящается замечательной одесской группе Flёur, нескольким знакомым милым девушкам, имевшим возможность видеть черновик, и одной мудрой женщине, которая, кажется, ничего об этом пока не знает.

Изменено: DAFf, 13 Июль 2010 - 17:43

Красивый клочок аллегории с немногочисленными художественными шероховатостями.
Непростая система образов, может, даже не очевидная.
Не тот piece of literature, которые собирают много отзывов, и ничего с этим не поделаешь.

Почему-то мне кажется, что героя в конце пути ожидает крах. И почему-то мне кажется, что конца пути и не будет, а крах окажется банально биологическим. Но... наверное, даже идя по этой радужной дорожке, герой все же сумел научиться находить радость, и это хорошо. Наверное.

Изменено: V-Raptor, 06 Май 2009 - 22:36

Мир.

РАДУГА

Прошло около трех лет с того дня, когда я уничтожил мир. Я вырезал болезненную опухоль своей души и решил, что полностью излечен. Конечно, если бы я узнал раньше, что все это время зараза тихо росла во мне, разбрызгивая свои опасные споры, чтобы теперь уничтожить, я бы давно нашел нужную терапию. Но, увы, уже поздно. Процент повреждений слишком велик. Доктор во мне уверяет, что у меня-пациента фактически не осталось шансов, и у последнего достаточно оснований для доверия его медицинскому опыту.
Вчера я попал под дождь. Холодный дождь среди теплой весны – невыплаканные слезы осени. За время вынужденного молчания они наполнились ненавистью, выросшей из обреченности, нелюбимости, ненужности. Эта осень пережила зимние льды благодаря всеобъемлющему желанию мести. Теперь, подобрав момент, она самозабвенно обрушилась на весь мир, излив себя до последней капли, чтобы показать всему живому, обогретому и любимому хоть кем-то, насколько холодно может быть. Вот только никто в этом мире не обратил внимания на столь отчаянное самоубийство. Каждый уже имел свой холод в душе, поэтому люди как ни в чем не бывало шли по своим делам под этим дождем, и, приглядевшись, можно было бы заметить, что никто из них не выдыхал пара. А может, они и вовсе не дышали.
Люди шли, а я бежал. По старым аллеям, по маленьким дворикам, по тихим улочкам частных секторов – там теплее, чем на блестящей от света многочисленных фар глади автострад и в лабиринтах зеркальных башен центра. Я бежал к тебе… Но твоя квартира меня не впустила, очевидно, не узнав промокшим и слишком холодным. Возможно, и ты бы не узнала меня, будь ты дома.
Когда я вышел, было уже темно. Холодный дождь сменился холодным туманом, который оседал на еще не высохших волосах, проникал в меня с каждым вдохом, просачивался через поры кожи. Моя тень, проявлявшаяся в свете редких фонарей, была длинной и обросшей щупальцами – споры в моей душе, обильно политые, быстро давали всходы. Я больше не спешил, я понимал, что спешить уже поздно. Я обречен.
Придя домой, первым делом – в душ. Нет горячей воды. Черт. Набираю твой номер. Еще. И еще. Трубка протяжно гудит в ответ, извиняясь. Твоего голоса сейчас нет, и, несмотря на все мои заверения, мольбы и просьбы о том, чтобы подали мне его прямо сейчас, трубка говорит, что позвать его пока никак не может. Отрезвленный ужасной догадкой, я тут же закрываю глаза, спеша внутрь себя, чтобы проверить свои миры.
…В центре моей вселенной – клубок отвратительных серых щупалец, протянутых всюду. Каждый, каждый мир заражен, нет ни одного здорового, не серого места. Все в кучу – и сжечь, сразу все, не растягивая жизнь огня, отбирая у него максимум жара сразу. Я не смогу долго терпеть агонию своих миров.
Тепло, хорошо. Жарко. Отлично.
Тени испуганно забегали по квартире. Последний всполох огня, самый яркий и самый короткий, и они исчезли. Квартира погрузилась во мрак, мягкий, теплый и уютный.
Мои сны – самый потаенный уголок моей вселенной. Поэтому я поверил своему сну: может быть, так далеко зараза еще не забралась.

Во сне несколько знакомых и читателей, ты и то, что от меня осталось, хоронили безнадежно болевшего меня – я с трудом узнал себя в этом сморщившемся седом старике. «Да оживут с тобой твои миры» - эпитафия, к которой я не имел никакого отношения; видимо, у покойного были друзья. Гроб закрылся и начал погружение. Присутствующие по традиции черпали землю руками и по пяди кидали в разрытую могилу. Почва в их руках вспыхивала яркими цветами – у кого-то красным, у кого-то – зеленым, у кого-то – солнечно-желтым, но, заглянув в открытое лоно земли, я увидел, что гроб покрывают обычные черные комочки. Я хотел было принять и свое участие в ритуале, но ты взяла меня за руку, сказав «Пойдем, пока не начался дождь», и небо тут же скрылось за тучами, чернее которых я еще никогда не видел. Лишь маленький просвет вдали и яркая арка радуги под ним – все, что сохранило цвет в этой полуденной ночи. Ты увлекла меня в свою машину, и, только за нами захлопнулась дверца, хлынул ливень. Я предложил как можно скорее убраться отсюда, обогнать дождь, проехать под радугой. Ты предложила заняться любовью. Я уловил тень испуга на твоем сером лице, но ты была слишком соблазнительна в своем черном траурном платье. Я был слишком увлечен тобой, и, если бы это был не мой сон, я бы так и не увидел, как арка радуги вдалеке запирается серыми вратами туч, как над самой свежей из могил вырастают щупальца и на них распускаются уродливые мертвые цветы. Но в твоих объятиях мне не было страшно даже тогда, когда машину несколько раз тряхнуло и начало утягивать в размякшую кладбищенскую землю. Задыхаясь под ней, я успел прошептать «люблю» тебе на ушко…

…И проснулся со сладким привкусом этой фразы во рту. Ты уже сидела надо мной – видимо, ждала, когда я проснусь. Сказала, что я заболел, одарила коротким, показавшимся холодным поцелуем и добавила, что проспала сегодня работу из-за меня, ведь это я не дал тебе вчера выспаться, заставил слушать полтора часа сообщений на автоответчике среди ночи. Я-то и забыл, что у тебя стоит автоответчик. Извинился и вспомнил свой сон. Сказал, что хорошо подумал и принял решение.
- Этот клубок серых щупалец – тебе, любовь моя. Помнишь, я как-то сказал, что вместе мы – радуга? Ты так изменилась с тех пор. Ты почти утратила способность появляться в самый нужный момент – ты всегда на работе, которая слишком тебя увлекла, заставила отбросить остальное на второй план. Ты начала терять веру в мой успех, считаешь, что если останешься со мной, тебе придется тянуть меня – ведь на книгах сейчас много не заработаешь, тем более, на таких, как у меня. Да и сами книги постепенно перестают тебе нравиться и удивлять тебя, хотя в значительной мере именно для этого – и потому – они и созданы. А карьера – это взросление, единственный способ обустроить жизнь. Что ж, может, ты и права. Может, мир и правда поражен настолько, что два теплых человека уже не могут в нем устроиться по-своему и жить не по его правилам. Возьми из него еще яда, столько, чтобы организм не смог больше сопротивляться. Выпей его, родная. Пронзи этим щупальцем мое сердце и влей в меня все, без остатка. Мы уничтожим его, жертвуя своим последним теплом, последним цветом, выпив его досуха. И может, когда-нибудь наш с тобой организм избавится от яда, найдя лекарство в памяти нашей души. И, если так случится, я смогу продать остывшим людям теплые, как когда-то, миры – они будут брать их по инерции, они уже будут знать меня по множеству миров холодных, безыдейных и бездушных, в которые можно заходить без внутреннего сопротивления. А если и не произойдет так, и зараза окончательно нас поглотит – что ж, я все равно ни секунды не пожалею. Ведь ты – лучший из моих миров. Так было и так будет.
Щека вспыхнула теплом от удара твоей ладони.
- Это тебе от температуры, сдерживаясь, сквозь зубы сказала ты. А потом наклонилась ко мне вплотную и продолжила надрывно и тихо: - Ты видишь эти глаза? Какого они цвета? А губы? Или, может быть, кровь моя будет тебе доказательством? Зачем ты воображаешь себе такую жестокую чушь? Ты ДУРА…ЧОК, - закончила ты, уже почти крича, и слеза, скатившись с твоей щеки, смочила мои иссохшиеся губы. Она показалась мне сладкой, как фраза из сна, которую я тут же повторил.
– Не уходи, пожалуйста, - сокрушенно добавил я, и ты осталась. Твои глаза, самые зеленые во всех мирах глаза сияли для меня, когда твои алые губы коснулись моих, иссушенных внутренним жаром. Цвета стали насыщеннее и ярче. В комнату через окно вошло солнце, жаркое солнце мая. За несколько мгновений оно высушило и обратило в пыль то, что чуть не убило меня в прошедшую ночь – горстка серой пыли лежала рядом с диваном: светобоязненное чудовище, похоже, не успело добежать до укрытия. Я чувствовал, как спадает жар, чувствовал тепло солнца, глубокое очищение, молодость и бодрость, чувствовал, как ты наполняешь собой каждую клеточку моего тела, чувствовал, как мы снова становимся радугой.

28 мая 2010

Часто ли говорят тебе, радость моя, о твоем сходстве с лисицей? Об этой хитринке, об удивительной грации, которые роднят вас? О том, что при одном лишь взгляде на тебя сразу же всплывают в памяти все когда-либо слышанные сказки, будь то созданные тысячу лет назад, в которые глядишь через темную пелену этих лет, или же еще вчера, но нисколько не менее загадочные? Сказки… С тобой невольно чувствуешь себя их наблюдателем. Затем рассказчиком... и незаметно для себя становишься их персонажем.

Я вижу тебя в рыжей сепии ночных фонарей в парке.

Заключенное в броню сердце в попытке спастись от стремительных чувств, что способны убить, не выдерживает, проникается ее образом лисьим; с лисьей хитростью обнаруживает уязвимости в защите мною созданный ее персонаж. Та вода, что стирает в песок камни, как слеза чиста и на запах неповторима, что-то сладкое и с кислинкой, что-то живое, что-то лесное такое, и она уже просочилась сквозь железо, которое склепано наспех. Остается только молиться надрывным шепотом, чтобы проникновение не обратилось резким, холодным ударом стали; чтобы мягкие лапы не выпускали когтей, чтобы, если бежали - то вместе, на светофор, а не я, одинокий, сквозь тьму за ней; чтобы, если взбираться - с земли и к небу, а не к жизни сквозь кому назад по тоннелю, толком без цели, с многоточием после "зачем?"...

Это, родная, осторожность побитого Пса - у него ведь была Лиса, он открылся и расплатился многим, практически всем. Все, что в пожитках осталось: бездомность, и не как гордость, но грустная данность; сдача с подаренных милой - милой и прежде, и ныне еще остаточно, - любимых мест, личных до невозможности, настолько, что будто не где-нибудь в мире они расположены, но лишь в его голове и под кучей замков, куда он приходит во сне, убедившись достаточно в отсутствии наблюдателей, потенциальных врагов; несколько скудных слов, неспособных выразить (впрочем, способных слов знал он едва и тогда); да то, что зовется "Любовь", тоже побитое, потрепанное и запыленное - едва ли такая кому нужна. Она не модна: черна, а не розова, не блестит и не любит свет, кроме света от звезд, света от только взошедшей луны, сепии фонарей да вспышек случайных фото. Она неприглядна, ей постоянно нужна забота - зато больше, пожалуй, такой вот ни у кого и нет.

И я знаю, родная, ответ на вопрос, что за мысли приходят мне в голову осенью, когда солнца так мало и почва почти остыла. И, пожалуй, я рад, что ответа ты не узнала, что ты не спросила. Потому что... Можно ли как-то выть на луну, кроме как в одиночестве? Вот и я считаю, что нет. Но при полной луне, да особенно осенью, иногда нестерпимо хочется.

__________________________________

Это было междумирье, да. А еще это верлибр.

Изменено: DAFf, 13 Октябрь 2010 - 02:30

Снился мне сон про нас с отцом.
В том сне у нас не было дома, и само понятие «дом» казалось фальшивым, и разуверились в нем мы уже давно. Мы жили в дороге. Конечно, иногда, как в этот раз, кров над головой был необходим. На ночь нас приютила пожилая чета, негр-работяга с женой. Домик их был ветхим и грязным; скудный ужин, сотворенный из чего-то неопределенного, сухой, ломкий разговор за ним - все это отдавало немощью старости. Мы собирались отходить ко сну, когда в дверь кто-то заскребся и послышался волчий вой. Старик побледнел и сказал, что волки здесь необычные и нужно открыть. В дом по-хозяйски зашли два огромных волка и волчата, эти малыши сразу же принялись грызть мои ноги - больно, но не прокусывая до крови. А волки со стариком прошли на второй этаж.
Некоторое время спустя вернулись, как-то грубо окликнули волчат и, уходя, последний сказал, что кому-то придется прибраться наверху.
Старик был мертв. Не растерзан или как-то еще - просто... мертв. Выключен из сети. Я сразу закрыл за собой на щеколду дверь - не стоит, совсем не стоит старой женщине этого видеть.
И тогда пришло осознание, что растерзать его придется уже нам. Спутник мой нервничал, пила в его руках то и дело застревала в кости, он делал надпил и бросал, начиная в другом месте, и спина его старалась заслонить сотворяемый ужас от меня. Я подошел, легким движением - скорее даже жестом, подвинул его, он сам послушно отошел. Что-то говорил. В моих руках ржавая ножовка легко брала старческую плоть и кости, и через двадцать минут бывший человек был разобран по деталям и уместился в ведро.
Хозяйка, что понятно, успела наполниться с верхом разными чувствами, но на нас смотрела с благодарностью. Объяснила, как и в каком месте прятать, снабдила необходимыми инструментами. Я все боялся, не слышали ли чего соседи, а соседи, облаченные в черное, так, что только головы их виднелись из темноты (что неуютно напомнило о содержимом ручной клади), молча провожали нас взглядами, теми же, что у хозяйки.
Кроме того, что мы (при удачном стечении обстоятельств) оставим в лесу, что-то навсегда останется и в нас. Чужой страх, который мы невольно подсмотрели, чужой обряд, к которому невольно приобщились, кровь от чужого убийства на наших руках, в котором мы сыграли неестественную, аморальную роль третьего лица. Искать нас, скорее всего, не будут - в том смысле, что не будут объявлять розыск, составлять фотороботы, идти по пятам... Нет, среди местных это никому не нужно. Для них мы в чем-то даже герои, о которых будут помнить до самой смерти, но никогда никому не расскажут. И это правильно, ведь мы – те, кто понял молча.
Впереди - дорога, дорога без цели и поэтому длиною в жизнь. А наша жизнь в итоге станет летописью этой дороги. Но легенда о волках никогда не будет записана или озвучена. Потому что все, кто знает, приобщен – это так же алогично естественно. Всех приобщенных они знают по запаху. И по каким-то их правилам, которых мы даже не знаем, только, приближаясь к грани, чувствуем, они ограничивают этот круг.

И как приятно было проснуться в своей кровати! Чужая, ужасающая философия, из омута которой я, казалось, вынырнул лишь благодаря чуду, оставила меня в липком холодном поту, но я был жив, а главное – папа был жив, и нам ничто не угрожало! Здесь, в этом скучном маленьком мире, что неспешно вращается под низеньким потолком нашей квартирки, мне не придется делать что-то за отца. Здесь мне только двенадцать, а он сильнее любого волка.

Изменено: DAFf, 03 Март 2011 - 03:14

Весна сводила меня с ума. Реальность таяла на глазах вместе с последним снегом, по которому я каждое утро бродил без цели, под солнцем, долгожданное тепло которого запекало меня под оберткой пальто. Я слеп от солнечных зайчиков, которые прыгали прямо в лицо с мокрого от солнца асфальта, отскакивали и прыгали снова; единственным спасением зрения было небо, безупречно-голубое от края до края, и почему-то оно казалось шире, чем всего неделю назад. Его заполняли птицы. Обезглавленные весенней эйфорией, ослепленные текучим блеском нижнего мира, они кружили стаями так быстро, как только могли, чтобы дать этому, неудержимому, выход. Я же летать не мог, и потому меня разрывало изнутри.

Слова, образы, краски, мечты, предвкушения, открытия сливались в неповторимом водовороте зарождающейся галактики, она ветвилась и распускалась сонмом новых звезд и планет и с ощущаемым всем телом хлопком орошала себя сияющей звездной пыльцой; я готов был, - даже нет - я влюблялся в каждое встреченное мной существо, видя, как падают замки с их внутренних миров и они выбираются, чтобы, наконец, погреться на солнце – я делал все, чтобы отдать, подарить, чтобы хоть как-то избавиться от этого непривычного и ненужного, что ликовало, вибрировало, тряслось, почти приподнимаясь над землей, внутри моего тела, удручающе спокойного, отвратительно несоответствующего.

И, несмотря на даже несколько навязчивую открытость миров, я, как бы ни старался, все же не мог понять, какого это – не быть бессмертным. Я думал об этом, перебегая дорогу на красный; машин, впрочем, проезжало немного, был какой-то праздник, предполагавший, что все внедомашние приготовления люди будут делать с утра. Я думал об этом, гуляя по парку, где знал еще прадедов каждого дерева, когда этом месте была непролазная, недоверчивая к людям чаща. Для них этот парк с проложенными через него асфальтными дорожками был всего лишь декорациями для их игр. Люди любят играть, а здесь можно подсмотреть их игры. Начинают с пряток и казаков-разбойников, затем идут игры в любовь, одиночество, в спешащих деловых людей; игры отцов и матерей, ответственных за новую жизнь, которая совсем скоро, всего через пару циклов, сама начнет играть в прятки и казаков-разбойников – и наверняка придумает еще что-нибудь свое. Особенно интересны мне старики: разительно отличающиеся, в то же время на меня похожие. Они созерцают и репетируют диалог со Смертью. Для них единственных, пожалуй, деревья парка что-то большее, чем простые декорации, это видно во взгляде их помутневших глаз. Они думают о постоянстве и верности, о любви и дружбе. Вот уже тысячу весен я пользуюсь кратковременным раскрытием людей, и до сих пор не устаю наблюдать, хотя и давно уже не делаю для себя открытий. Все слишком спешат, все слишком в себе. Потому и не видят закономерностей. Потому и не меняются.

Я думал об этом столько, сколько себя помню, каждой весной, что повторялась, как День Сурка. Почему я не могу понять эту, в сущности, простую вещь? Я буду свято верить в свое бессмертие до самого конца, который, разумеется, когда-нибудь будет. Но наряду с memento mori, внутри сидит патологическая уверенность, что как раз со мной-то этого не случится. Ее можно отрицать, игнорировать, оспаривать, но именно она толкает меня на жизнь, как самоубийц – на смерть, которая кажется чем-то вроде финальной шутки в комедии жизни, а после зажжется свет, загремят аплодисменты и полетят на сцену цветы – и все в честь меня, главного героя.

А птицы теряли головы, падая с веток в весенние лужи; и мысли мои, освобожденные от мнимого преследования здравого разума, идеально подражали им.

Изменено: DAFf, 16 Март 2011 - 07:00

Пока без названия.


Однажды - да, я тогда еще учился в школе, и, если и слышал о "Лолите", то совсем уж краем уха. Были, кажется, осенние каникулы - унылый ноябрь, голые деревья и аномальное для сезона обилие снега. Я, глупый юный романтик, решил провести законный отдых в деревне.
Поехали с братом вдвоем - тот еще младше меня. Вечер в деревенском доме на краю крошечного поселения, едва ли насчитывающего десяток домов, многие из которых пустовали всегда, а почти все из оставшихся тоже не давали света из окон по причине холодного сезона - тот вечер мы провели именно в своем доме, при тусклом свете лампы и потрескивании последних заготовленных дров из чрева печки-голландки. Волшебный вечер.
Утром мы позавтракали из своих запасов и выдвинулись в деревню побольше. То есть, в просто настоящую деревню, которая не в три двора. В дом, где жила раньше девочка, с которой я виделся несколько раз в одно из предшествующих лет, отставшее от момента повествования на два или три года. Я не помню, впечатлила ли она меня сразу при знакомстве, но почему-то всплыла из глубин души несколько позже и не давала покоя, впившись в кожу осколком забытого сна. Ту, первую, позабытую, теперешний я мог бы, смакуя пропадающую сладость ностальгии, назвать нимфеткой; но была ли она ей хоть когда-нибудь, я честно ответить не могу. Ту, с которой встретился в том бессмысленном путешествии, уже в другом доме (они с отцом скопили денег и съехали от деда с бабкой) я хотел бы наделить едва уловимым ароматом того уходящего нимфеточного свойства, но снова не уверен в справедливости этого.
Мало кто тогда желал давать нам взамен на нашу скромную помощь крышу над головой. В конце концов, на последнюю ночь нас приютила одна одинокая бабушка, у которой в те дни как раз гостила маленькая внучка. Внучке, кажется, шел тогда всего восьмой год (впрочем, тут я взял среднее арифметическое: то ли у нее тоже были каникулы, то ли она только еще жила предвкушением школы). Я любил, искренне и светло любил детей еще с того возраста, который никогда не вспомню, от которого остались лишь теплые слепые чувства. Тут дело, видимо, в том, что с братом у нас разница в полтора года, и, по словам матери, я знал о нем и его любил еще до его появления на свет. И очень долго еще я был наполнен подобным чувством до краев, к детям и ко всем симпатичным мне существам, защищал и заботился. Я был готов, кажется, еще тогда влюбиться по-настоящему, хоть и выражая это по-детски. Я был готов всегда.
И эта девочка, эта звонкая и неугомонная девочка с золотыми волосами, вновь наполнила меня чувствами, которые давно начали расплескиваться из внутренней чаши. Я играл с ней, уделял время, возился если не как отец, то как добрый старший брат. Мой же брат почему-то казался ей "букой".
Минуло совсем немного времени после отбоя, когда она на цыпочках пробежала сквозь синюю дымку темноты. Я не спал тогда - наверное, думал о девчонке, к которой приехал. И тут она, смутно-обнаженная в свете далекого фонаря, гладкая, плавная, тонкая, отраженно сияющая, нависла надо мной, и серебро ее волос плавно стекало на мое лицо, которое было так близко от ее, что я невероятно отчетливо ощущал ее дыхание. Затем она откидывала голову, заливаясь сладким смехом - потому что мы шутили; она очаровательно неумело старалась делать это негромко - и потом опускала голову снова, и ее волосы попадали в мой улыбающийся рот. Я говорил, что они невкусные, и она снова заливалась смехом, я много раз повторял это, и я лгал; а ей нравилось так надо мной шутить. Я беседовал с ней оживленно, хоть и шепотом, и остроумно, и никогда до того мои мысли не были такими звонкими. В то же время, все тело щекотали опасность и неправильность происходящего, я не знал разумных способов это исправить, да и не желал того искренне, так как за те мои немногие годы это крошечное женское существо почему-то оказалось подошедшим ближе всех, не побоявшимся, не отвратившимся от меня, еще не испорченным чужими советами о том, какие мальчишки круты, а к каким стыдно и подойти близко, существом совершенно чистым, от которого меня, смотревшего на свои руки в тот миг и видевшего их совершенно черными, как и мысли, и сердце, меня, отвратительно осведомленного, отделяло лишь легкое одеяло и эфемерно-тонкая ткань детских трусиков. Конечно, я ни за что не позволил бы себе совершить с ней нечто плохое. Но каждый крошечный нервик моего организма разгорелся до предела от понимания необузданной эротичности происходящего.
Следующим утром мы с братом уехали в город, я никогда больше не видел ту девчушку и не слышал о ней ничего, кроме того, что ее бабушка недавно почила. Надеюсь, все у нее хорошо. Уверен, выросла она красавицей.

То, что читал сегодня со сцены местного арт-кафе. Предварительно подредактированное.


Беспечность


Снился мне сон про нас с отцом.
В том сне у нас не было дома, и само понятие «дом» казалось фальшивым, и разуверились в нем мы уже давно. Мы жили в дороге. Конечно, иногда, как в этот раз, кров над головой был необходим. На ночь нас приютила пожилая чета, негр-работяга с женой. Домик их был ветхим и грязным; скудный ужин, сотворенный из чего-то неопределенного, сухой, ломкий разговор за ним - все это отдавало немощью старости. Мы собирались отходить ко сну, когда в дверь кто-то заскребся и послышался волчий вой. Старик побледнел и наотмашь сказал что-то про необычность местных зверей и традиций поселка, направляясь к двери. В дом по-хозяйски зашли два огромных волка и волчата, эти малыши сразу же принялись грызть мои ноги - больно, но не прокусывая до крови. Взрослые хищники увели старика на второй этаж.
Некоторое время спустя вернулись, как-то грубо окликнули волчат и, уходя, последний сказал, что комната наверху требует уборки.
Старик был мертв. Не растерзан или как-то еще - просто... мертв. Выключен из сети. Я сразу закрыл за собой на щеколду дверь - не стоит, совсем не стоит старой женщине этого видеть.
…Вдруг пришло осознание, что растерзать его придется уже нам. Спутник мой нервничал, пила в его руках то и дело застревала в кости, он делал надпил и бросал, начиная в другом месте, и спина его старалась заслонить сотворяемый ужас от меня. Я подошел, легким движением - скорее даже жестом, подвинул его, он сам послушно уступил мне место. Что-то говорил. В моих руках ржавая ножовка легко брала старческую плоть и кости, и через двадцать минут бывший человек был разобран по деталям и уместился в ведро.
Хозяйка, что понятно, успела наполниться с верхом разными чувствами, но почему-то на нас смотрела с благодарностью. Объяснила, как и в каком месте прятать, снабдила необходимыми инструментами. Я все боялся, не слышали ли чего соседи, а соседи, облаченные в черное, так, что только головы их виднелись из темноты (что неуютно напомнило о содержимом ручной клади), молча провожали нас взглядами, теми же, что у хозяйки.
Кроме того, что мы (при удачном стечении обстоятельств) оставим в лесу, что-то навсегда останется и в нас. Чужой страх, который мы невольно подсмотрели, чужой обряд, к которому невольно приобщились, кровь от чужого убийства на наших руках, убийства, в котором мы сыграли неестественную, аморальную роль третьего лица. Искать нас, скорее всего, не будут - в том смысле, что не будут объявлять розыск, составлять фотороботы, идти по пятам... Нет, среди местных это никому не нужно, а внешний мир и вовсе не зафиксирует происшествия. Здесь мы в чем-то даже герои, о которых будут помнить до самой смерти, но никогда никому не расскажут. И это правильно, ведь мы – те, кто понял молча.
Впереди - дорога, дорога без цели и поэтому длиною в жизнь. А наша жизнь в итоге станет летописью этой дороги. Но легенда о волках никогда не будет записана или озвучена. Потому что все, кто знает, приобщен – естественное знание на уровне инстинкта. Всех приобщенных они знают по запаху. И по каким-то их правилам, которых мы даже не знаем, только чувствуем, когда приближаемся к грани, они ограничивают круг посвященных.

И как приятно было проснуться в своей кровати! Чужая, ужасающая философия, из омута которой я, казалось, вынырнул лишь благодаря чуду, оставила меня в липком холодном поту, но я был жив, а главное – папа был жив, и нам ничто не угрожало! Здесь, в этом скучном маленьком мире, что неспешно вращается под низеньким потолком нашей квартирки, мне не придется делать что-то за отца. Здесь мне только двенадцать, а он сильнее любого волка.

Из «Бессонницы Джерома Л.»

"Любовь" - слишком измельчавшее слово, слишком долго и жадно из него черпали псевдоромантики, чтобы напоить своих пассий. Пассии, в свою очередь, жаждали не столько любви, сколько самого лишь слова из нужных уст. Из озера высшего чувства, которое казалось бездонным, многие лишь лакали жалкими каплями необходимую дозу, в то время как оно предполагало погружение. И так за многие века его исчерпали... потому что боялись, потому что ленились, да и черт знает, почему еще. Так вот, сегодня я подобрал другое слово: когда я с тобой, я хочу тебя съесть.
"Съесть" - это не пошлое удовлетворение самых низменных жизнеобеспечающих инстинктов, вытекающее в другой процесс, не самый, мягко говоря, достойный литературного описания. Я подразумеваю акт глубочайшего единения, растворение другой души в своей, соитие в высшей мере, которого не обеспечивают в достаточной мере ни поцелуй, ни секс. Именно это когда-то назвали "любовью".
Доказательства? Пожалуйста. Материнство - недолгое соединение двух организмов в одном и остаточное, иногда даже возрастающее чувство на всю жизнь. Еще: выражение "питать чувства". Невольные авторы языка очень точно понимали, что я хочу сейчас сказать. И отличному от голода новому чувству дали новое имя, что сейчас невозможно. В результате любовью занимаются, в любовь играют, любовь строят - а человек, переживающий ее в первом и единственно верном значении, вынужден беситься в бессилии что-то сделать с окутавшей прекрасное склизкой ложью.

* * *

Днем все в округе говорило о скором лисячьем марте. Это пора, когда шкура рыжеет вдогонку за солнцем. Когда снег рыжеет из-за оттаивающих слоев соленого песка. Когда окна рыжеют ночами чаще. Когда все заряжается сакральной энергией светила и преобразует ее в энергию роста.
А сейчас негрубо-морозный вечер уже мнется возле крыльца. Февраль уходит, и крупный снег выглядит прощальным. Он падает в горячий кофе Марты, успевшей завернуться во все отцовские вещи, когда в дверь постучали.
Седой от снега, мальчишка долго шел, без шапки и на один серый свитер с воротом, закрывающим пол-лица. Так всегда: приходит из ниоткуда, не говорит ни слова, мнется с ноги на ногу и сверкает глазами-льдинками из-за своего забрала. Хочет чего-то, а сказать не умеет. Зато так смотрит... очень странно для мальчишки. Да для кого угодно очень странно.
Марта отпивает глоток и протягивает кофе гостю. Он берет чашку в ладони и вглядывается в темную поверхность напитка. Девушка заходит за порог и держит для гостя дверь. Внутри темно, темнее, чем под козырьком крыльца, где не достает фонарь. Половицы в доме встречают пришельца строгим скрипом, хотя на шаги хозяйки не отвечают никак.
На краю стола карты Таро, оформленные работами Мухи, греют под лампой спины, пока Марта не заставляет светильник смотреть правее. Свет растекается в круг на суконной лужайке, неизвестно, насколько далеко уходящей за его пределы. Пока гость осторожно подносит неполную чашку, из которой так и не отхлебнул по пути, хозяйка успевает поставить два стула по обе стороны стола. Юноша наблюдает за тем, как ее руки достают из темноты шахматы, черную шашку пепельницы, бронзовую зажигалку и портсигар с длинной шеренгой папирос - ночные предметы, летящие на свет. Так тихо, что слышно его дрожь.
Кончики пальцев, не уместившиеся в длинные рукава, продолжают дрожать, пока он расставляет черные. Глаза беспокойно блестят голубым. Больше не увидеть, но Марта видит: дрожащие ресницы, шахматная доска в беспокойном синем.
Гость украдкой видит кончик ее носа, тонкую длинную линию успокаивающей улыбки. Рядом с носом мерцает вьющаяся рыжая прядка. Маленький аккуратный подбородок по-английски уходит в тень, к скрытой в ней шее, на которой поблескивает черный жемчуг. Это все, что гость знает о Марте, которую видел только в темноте.
Они играют, не меняясь цветами. У белых явное преимущество, но каждая партия приходит к пату. Пат у них считается ничьей. Папиросный дым, туман шахматной войны, вьется узорами Мухи. Когда синеглазый надолго задумывается над ходом, его соперница уходит в темноту и возвращается с новым кофе.
Ночь длится столько же, сколько безлюдная снежная равнина простирается вокруг. Отсюда не разглядеть никакого света, кроме этого мирка, парящего в облаке дыма. Даже фонарь над крыльцом перегорел, но об этом еще не знает ни одна живая душа.
Между играющими остается все меньше и меньше папирос. От дыма и кофе начинает кружиться голова. Свет затухает и перестает быть. Их маленькую сценку заполняет темнота.
Стол исчез, полы больше не скрипят, будто наконец признали гостя. Темнота отодвинула мебель и сделала комнату бесконечной, оставив в своем центре долгий и влажный поцелуй.
- Франц, - произносит юноша, открывая глаза, которые почти утратили свое сияние. Он произнес свое имя, как трепетно хранимую тайну. Марта крепко сжимает руку человека, имя которого только что узнала, и человек чувствует отдающийся в пальцах сердечный такт.
Когда Франц начал кашлять, Марта сжала его руку еще сильнее. Тихий, задыхающийся кашель. - Франц, милый, милый Франц, - шелестела она по-французски, освобождая его горло от свитера, касаясь щекой его щеки; но от горячих слез он таял еще быстрее.
Она проводит вечность с ним на руках, затем рассвет, серый, как его свитер, подходит вплотную к окну. Будильник с высоты стола осторожно сочувствует мерным постукиванием механизмов. Крошечная Марта в огромной комнате посреди бескрайней снежной долины снова остается совсем одна.

Первую неделю она температурит и часто просыпается в ознобе. «Франц снова пришел за тем, чтобы я держала его голову, пока он умирает». Ей хочется злиться на него за это. «Это он меня заразил!» - и чихает себе в ответ. Серая в пасмурных рассветах, Марта живет в беспокойных снах и не помнит их, как не помнит этих ежегодных смертей.

Но неделя пройдет, и Марта проснется, и ее рыжие волосы не будут сырыми от горячечного пота. Она встанет, порхнет к зеркалу, и там отразятся ее сверкающие малахитовые глаза. Она улыбнется себе-в-зеркале и скажет: «Хватит!» Солнце тут же прольется в окна, и воспоминания о недавней смерти оттают и направятся к небу.

В следующую встречу она обязательно вспомнит его имя.